НА ПАРАЛЛЕЛЬНЫХ ПУТЯХ

 

Глава 6. Эвакуация.

 

 

Война застала меня в "Молодой Гвардии". За месяц до объявления войны у меня родился недоношенный (восьмимесячный) ребёнок (о чём я уже говорила), а на другой день после объявления войны мужа, отца ребёнка, призвали на фронт, а ещё через месяц всех матерей с детьми из Москвы эвакуировали. Я попала в Башкирию.

 

Немного хочется рассказать о нашей жизни в эвакуации. Мы показываем в фильмах, много пишем, говорим об участии народа в Великой Отечественной Войне. И это, конечно, правильно. Но очень большую роль в нашей победе сыграл и тыл, в частности, эвакуированные.

 

Попали мы в Аксёновскую МТС (машинно-тракторная станция) Башкирской АССР. При ней была машинно-тракторная мастерская. Станция вместе с мастерской обслуживала 24 колхоза. Были там чисто башкирские, чисто татарские и смешанные башкиро-татарские колхозы. Начальником МТС был русский, возможно, украинец, судя по фамилии – Сотченко Семен Иванович. Это был прекраснейший организатор, честнейший человек, настоящий бескомпромиссный коммунист, очень авторитетный руководитель. Машинки пишущей в МТС не было, соответственно не было и машинистки. Все распоряжения, указания, директивы и требования руководства приходилось переписывать от руки в 24 экземплярах. А так как у меня был хороший почерк, эта обязанность легла, естественно, на меня. Тем более, что я была сначала секретарем директора МТС, а затем заместителем начальника политотдела политчасти и одновременно секретарем партийной организации МТС.

 

Был при МТС радио-узел. Им ведала комсомолка Ася Нюнина, абсолютно политически и элементарно безграмотная женщина. Была она маленького роста, всегда растрепанная, неряшливая и крикливая. Собственно, радистом был её муж, но и тогда, когда он ещё не был призван на фронт, полной хозяйкой радиоузла была Ася. Она получала зарплату мужа, грязно ругала его и по слухам даже поколачивала. Семья радиста жила тут же, при радиоузле, из их комнаты вечно доносился плач и крики их четверых ребят.

 

Как-то я стала разбирать личные дела наших сотрудников. Личное дело Аси Нюниной меня насмешило. Она писала в своей анкете, что у неё образование "вызшее", что она владеет двумя иностранными языками "неметским и латынским", что в 1938 году она окончила медицинский факультет в Москве и тут же была приложена справка, выданная в том же 1938 году о том, что она училась в железнодорожном техникуме в Уфе.

 

- Нюнина, - спросила я её, - как это Вы могли одновременно учиться в Московском Университете и в Уфимском техникуме?

- Хорошо Вам рассуждать, - заорала она на меня, когда у вас двое ребят, и Вы получаете по мужу аттестат, а у меня четверо детей, а муж у меня рядовой.

Что я могла ответить ей?

 

В её обязанности входило передавать сводки Совинформбюро механизаторам колхоза во время обеденного перерыва в МТС. Однажды она явилась в контору и молча уселась на табуретке у входной двери.

- Почему Вы молчите, Ася? Что сообщило Совинформбюро?

- Ничего особенного, - ответила она. – Населенных пунктов мы никаких не взяли, только захватили "тропеи".

Когда перерыв кончился, я вышла вслед за Асей и спокойно сказала ей:

- Пожалуйста, не говорите "тропеи", такого слова нет, надо говорить "трофеи".

- А если Вы грамотнее меня, вот бы и шли заведовать радио, а то сами отсиживаются в МТС, а туда же лезут с замечаниями.

И вдруг она испуганно спросила: "Скажите, а какой национальности Гитлер?"

Я болезненно поморщилась. Тупость и бескультурье нашей радистки причиняли мне нестерпимую боль.

- Гитлер? Разве Вы не знаете? Он немец, австриец.

- Ох, слава богу, - с облегчением вздохнула Ася, а мне сказали, будто Гитлер по национальности уфимец и собирается бомбить Уфу, а у меня там родственники.

 

Пришлось мне серьёзно поговорить с Сотченко. И он отстранил Асю от обязанности радистки, возложив их на меня, а Асю назначил уборщицей радиоузла, сохранив её ставку и назвав её в приказе моим заместителем. Просто нам самим было стыдно считать уборщицей бывшую радистку. Так, к моим обязанностям заместителя начальника политотдела, парторга МТС, редактора стенгазеты, руководителя политкружка имени, прибавились обязанности по радиоузлу. Что было делать? У меня не хватало совести отказываться от общественных поручений (на фронте ещё тяжелее, думала я). К этому надо добавить, что я писала женщинам письма их мужьям на фронт, читала их ответы, собирала (конечно, не одна) подарки на фронт, была в постоянных хлопотах кому о пенсии, кому о жилье, кому о лечении. Разумеется, у меня был и свой коллектив общественниц, но всюду нужен был глаз, а главное – пример.

 

А дома меня ждал мой малыш Боренька. Несмотря на то, что я не кормила его грудью (молоко пропало у меня в день объявления войны), по целым дням не бывала дома, он был очень привязан ко мне, и никогда не засыпал, пока я не возвращалась домой. Заслышав мой голос, он поднимал радостный крик, начинал болтать ножками и протягивал ручки мне навстречу. Я осыпала его поцелуями, и он буквально ворковал от счастья.

 

Необыкновенный это был ребёнок. Он никогда не плакал, несмотря на то, что часто болел. Одна из его тёток буквально щипала его, чтобы он заплакал. Всем нам казалось, что умственно он развивается не по возрасту, что он понимает то, чего маленькие дети вообще не понимают. Вспоминаю один любопытный эпизод. Обычно я что-либо напевала ему перед сном. Он это очень любил. Однажды я спросила его: "Ну что же тебе спеть?" В ответ он начал икать. Я подумала, не холодно ли ему. Но ручки и ножки его были тёплыми. А он всё продолжал икать. И тут я догадалась. Это он так просил меня спеть песню "И кто его знает, на что намекает…" Говорить он тогда ещё не умел, и слово "намекает" выразил иканием. Как только я запела эту песню, он перестал икать.

 

Жили мы в избе конюха МТС башкира Рахматуллина. Нам была отведена часть его избы. Форточки не было. Проветривание помещения у башкир вообще не принято. А в нашей семье было 10 человек, вся родня моего мужа эвакуировалась со мной. И моя мать была с нами. Воздух в избе был всегда настолько удушливым, что мой бедный малыш страдал обмороками, которые проходили, как только его выносили на улицу. Сотченко рад был бы устроить меня получше, но у него такой возможности не было.

 

Кормились в основном базаром, где обменивали вещи на продукты. Моя свекровь заперла все свои вещи и вещи своих близких в хозяйском сундуке, и на базар шли только мои, моей матери и вещи старшего сына. Даже частично пеленки малыша пришлось поменять. Я и моя мама очень тяжело переживали эту несправедливость, но ничего поделать не могли. Ссориться я не хотела, мужу на фронт жаловаться на его мать считала недопустимым. Приходилось терпеть, делать вид, точно я ничего не замечаю. В то же время моего маленького Бореньку все любили, он только всех огорчал полным отсутствием аппетита.

 

Позднее уже, по возвращении в Москву я поняла причину этой беды. В МТС не было врача, медпунктом заведовал фельдшер, который всех подряд от всех болезней лечил красным стрептоцидом. У него был полный огромный чемодан этого лекарства, и он обменивал его на барахло и продукты. Красный стрептоцид лишил моего ребёнка аппетита и погубил его сердце, что потом преследовало его все годы детства, да и не только детства. Именно в Башкирии он получил ревматический порок сердца и почти все школьные годы провел на постельном режиме. А наш предположение о том, что он в самом раннем детстве проявлял разумность выше своего возраста, оказалось не напрасным. Несмотря на то, что он, как уже говорилась, провёл почти все свои школьные годы на постельном режиме, он окончил школу с золотой медалью, поступил затем в московский Институт железнодорожного транспорта, успешно закончил его, а в 1979 году защитил диссертацию, получил учёную степень и стал кандидатом технических наук.

 

Возвращаюсь к нашей жизни в эвакуации. Механизмы МТС приводились в движение специальным движком, который обслуживал один механик. Но его могли в любой момент призвать в армию, и ему требовался помощник, который мог бы заменить его в нужный момент. Никто из эвакуированных не соглашался на эту работу, а местные все были заняты своим делом. И тут Сотченко предложил мне выручить его, дабы не оказаться в критическом состоянии, когда механика призовут на фронт. Пришлось бросить работу в конторе и пойти в мастерскую к движку. В технике я ничего не смыслила. Никогда не забуду, какое впечатление произвела на меня мастерская, где стоял движок. Грязь в ней была непролазная. Весь промасленный пол был в шелухе от семечек. В мои обязанности входило по мере необходимости подливать масло в горловину движка, куда вела лестница без перил, вся грязная и скользкая от многих слоев пролитого масла. Полететь с этой лестницы в движок, где потом и косточек не собрать бы, ничего не стоило. Поэтому я начала свои обязанности с уборки мастерской и лестницы. Я предупредила всех своих родных, и всю ночь свого первого рабочего дня провела за этим делом. А через несколько дней моего механика Ваньваныча призвали, и я осталась одна, наедине с движком. Я была в полном отчаянии. Но что было делать – я стала управлять движком по слуху. Когда он сбивался с заданного ритма, я бежала к рабочим МТМ, и кто-нибудь из тамошних рабочих налаживал работу движка. Интересно, что я управляла этим движком в течение года, и никаких ЧП у меня не было. А когда мы через два года эвакуации вернулись в Москву, я из переписки с Сотченко узнала, что возвратившийся с фронта после контузии Ваньваныч вызвал пожар в МТМ и МТС.

 

Ещё об одном незабываемом эпизоде из жизни в эвакуации хочется рассказать. Однажды Семён Иванович Сотченко предложил мне и нашему бухгалтеру, у которого тоже был грудной ребёнок, поехать в один из колхозов за картошкой. С председателем этого колхоза Сотченко договорился. У моих близких друзей Муси Брук и её сестры Ани тоже были дети, и мы рассчитывали захватить картошку и на их долю. Но наш конюх Рахматуллин болел, и тогда Сотченко предложил нам поехать без конюха. Рахматуллин оседлал нам свою лошадь, поговорил с ней "по-башкирски", и мы поехали спозаранку, полные радужных надежд.

 

Дорога шла по открытому снежному полю, без единого деревца. Был лёгкий морозец. Наша лошадка мирно цокала, вожжи были у Веры Ивановны в руках, а я стала даже подрёмывать. И вдруг Вера Ивановна вскрикнула. Мы заметили невдалеке какую-то странную чёрную цепь, точно что-то шло друг за другом, вытянувшись в живую двигающуюся стрелу, и это четко вырисовывалось на фоне белого снежного поля.

 

Вера Ивановна первая догадалась и вскрикнула: "Волки!"

 

Мы обмерли. Тут и наша лошадка почуяла неладное и остановилась, как вкопанная.

 

- Давайте вернёмся, - дрожащим от страха голоса предложила я. Но это оказалось невозможным, потому что лошадка, очевидно, по закону подлости, распряглась, а как привести её вновь в должное состояние мы не знали. А цепь всё больше приближалась к дороге. Теперь ясно видно было, что это действительно волки, целая стая.

 

"Что же будет с нашими малышами?" – и мы обе навзрыд зарыдали, ожидая неизбежной гибели. Наша лошадка стала беспокойно ржать и рваться из оглоблей. А кругом ни души. Мы абсолютно не сомневались в своей гибели. Каково же было наше изумление, когда волки прошли вдоль нашей дороги, пересекая её по диагонали, и устремились дальше, даже не повернув голов в нашу сторону. Следовательно, они были сыты, и мы просто не интересовали их. Мы ещё немного подождали, пока они окончательно скрылись, потом взяли нашу лошадку под уздцы и пошли в колхоз пешком. В колхозе ахали и охали, выслушав наш рассказ, накормили нас, обогрели, дали картошки, прибавив и свой мешок в награду "за проявленное мужество". В обратный путь нас провожал подросток, очень добрый и весёлый мальчуган.

 

Домой мы вернулись очень поздно, доставив, конечно, много волнения своим родным.

 

Неправильно было бы думать, что я одна так много работала в МТС. Все наши эвакуированные москвички несли нагрузку выше своих сил. Местные мужчины почти все были на фронте. Остались только не заменимые на производстве в МТМ и в колхозах. Вся тяжесть и своего и мужского труда легла на плечи местных и эвакуированных женщин. Особенно тяжело было во время сева, ухода за посевами, во время уборки урожая и его реализации.

 

Семён Иванович Сотченко обычно говорил: "Боже мой, что я делал бы без вас?"

К слову сказать, несмотря на тяжелое военное время, именно мы, эвакуированные женщины, добились от Сотченко приказа по всем колхозам не сдавать по государственным поставкам неполноценных овощей, в первую очередь, картошки. И мы приучили к этому председателей колхозов. Нам, эвакуированным, тоже выделялись на территории МТС небольшие участки под овощи. Этому делу научил нас главный агроном МТС. На своих участках мы заменяли друг друга, то есть тех, кто уезжал в колхозы. Кроме того, все эвакуированные несли очень много общественных нагрузок, никогда ни от чего не отказываясь.

 

Очень большую помощь а период жизни в Башкирии оказывал мне мой любимый брат Шура (по детским воспоминаниям Лёвушка). Он тоже жил в эвакуации в Новосибирске. Он присылал деньги, а однажды приехал с огромным, полным продуктов, чемоданом, который тащил от станции полтора километра пешком, так как о его приезде мы ничего не знали. Затем мы провожали его на станцию в обратный путь. Мы немного запоздали, и он, буквально на ходу забрался в вагон по скользким ступенькам (дело было зимой). Я обмерла от страха за его жизнь, сорваться с этих ступенек ничего не стоило.

 

Через два года мой брат организовал моё возвращение домой. Квартира моя была разгромлена. Весь архив и вся библиотека были сожжены. Мои журналы "Коммунистка" со статьями, которые я писала по заданиям Крупской, тоже пожгли, медаль, выданная рукой Дзержинского, тоже пропала. Что было делать? Такое страшное время было.

 

Я возвратилась в редакцию "Молодой Гвардии". Вскоре возобновилась работа нашего творческого семинара. О тех поэтах и прозаиках, которые вышли на творческую дорогу с помощью нашей литературной консультации и нашего семинара, я уже частично писала, не стану повторяться, а как-нибудь напишу подробнее.

 

И на этом закончу свои воспоминания.

 

Москва, 1988 г.